— А ведь я хотел жениться на ней.
— Ну и слава богу, что не женился. Она с мировым-то посредником еще недавно познакомилась. Становой-то его на свадьбу пригласил, ну с тех пор и пошло.
— А становой не знает?
— Кто его знает? Я с ним мало знаком. Да если и узнает, то побоится жаловаться, потому что мировой-то — сын богатого помещика и с губернатором знаком, так что люли. Говорят, он и повыше эти дела ведет… Тут, брат, молчи знай. Ты, Егорушко, не проболтайся, пожалуйста.
Егор Иваныч проснулся уже тогда, когда солнышко было высоко, а в котором часу — он не знал, потому что в селе часы только у должностных лиц, и бегать справляться — далеко и не к чему, так как делать решительно нечего, а обеден сегодня не полагалось, так как день будничный — вторник. Он долго лежал, думая об отце, сестре, Петре Матвеиче, о крестьянах и обо всем, что только он видел и слышал в селе. Село ему опротивело, люди ему показались грубыми. «То ли дело у нас в губернском! — решил он. — Надо уехать скорее в город. Сегодня же поеду. Здесь просто помрешь; здесь ничего не услышишь хорошего, здесь слова сказать не с кем, — все положительно неучи и все развращены…»
Сошедши с сенника, Егор Иваныч увидел своего отца на улице. Он сидел без шапки на скамейке у ворот. Около него сидел Павел и трое ребят, крестьянских мальчиков. Иван Иваныч учил их грамоте по церковной азбуке. Егор Иваныч подошел к отцу.
— С добрым утром, тятенька.
— Спасибо. Равным образом. Долгонько, брат, ты, Егорушко, спал.
— А который час?
— Не знаю, Егорушко, должно быть, что десятый.
— А вы учением занимаетесь?
— Да. Так-то скучновато, да и Павлушка так-то скорее выучится. Ты, Егорушко, ел ли?
— Еще и не умывался.
— Экой ты какой! Все такой же, как и прежде: спишь долго, баню не надо, ешь мало. Ты поди, поешь!..
— Мне, тятенька, курить хочется, а табаку нет.
— А ты понюхай.
— Да я не нюхаю.
— А прежде нюхал. Пашка, сбегай к матери; скажи, мол, дядя денег просит. Дай, мол, десять копеек.
Пока Павел ходил за корешками, Егор Иваныч, умывшись, выпил стакан молока и сел к отцу.
— Ну, ну, шельма, читай! Не то голиком в бане отдую, — кричит Иван Иваныч одному мальчику. Тот читает.
— А ты что склады-то не твердишь? Ах ты, шельма!
Виновный твердит: «бру, врю, вру, мрю», а дальше ничего не знает.
— Прочитай «Верую»! — приказывает Иван Иваныч другому мальчику.
Мальчик читает. Иван Иваныч теребит мальчика за ухо.
— Песни петь знаешь, а молитвы не знаешь!.. Ванька, неси голик! Песни тебе знать?
— Песни знаю.
— А «Верую» зачем не знаешь?
Мальчик смеется.
— Посмейся ты у меня, безрогой скот, я те выдеру крапивой! Ванька, неси голик! Тебе говорю или нет?
— Ты погляди в книгу и выучи, — говорит Егор Иваныч.
— Ну, он, Егорушко, еще не умеет читать. Это я его так учил, только он «Верую»-то с «Отче наш» смешал.
— Это хорошо, что вы так учите. Нынче даже и азбуки совсем другие сделаны.
— Видел я, да как ни коверкал так-ту учить, ничего никто не понял, да и сам-то я по ним не умею учить. Уж лучше бы, как по-старому учили.
— Теперешнее обученье несравненно лучше прежнего.
— Ну, уж, Егорушко, ты так-то учи, а я уж по-своему, по-старому, буду.
— У нас нынче в простом народе хотят сделать наглядное обучение.
— Это как?
— Наглядным образом воспитать ребенка, приохотить его к ученью. Можно ребенка учить с двух годов.
— Ну, не ври.
— Люди, воспитанные самою матерью и отцом и воспитанные как следует, бывают впоследствии образованные люди.
— Ты, Егорушко, не мешай мне.
Егор Иваныч замолчал. Немного погодя Иван Иваныч сказал ему:
— Ну-ко, Егорушко, поучи.
— Ловко ли будет?
— А что?
— Да дело, видите ли, в том, что если учить, так надо учить толком, нужно быть вполне учителем.
— Так, по-твоему, я глуп? Грех тебе, Егорушко, говорить такие слова про родителя, который выучил тебя.
— За это я вас благодарю. Но все-таки я у вас научился только читать.
— Так что ж? На что же семинарии-то заведены?
— А чтобы учить — нужно выучиться не одному чтению и письму, а надо знать многое. Даже вот и нас учили, а выучили очень немногому.
— Чего же еще тебе надо?
— Мы, как говорит большинство нашей братии, только и умеем, что хорошо читать да складно, умно сочинить, а самой жизни, то есть общества, различных сословий, и не знаем, потому что в наши головы много вбили ни к чему не ведущей теории.
— Красно ты, Егорушко, говоришь, хоть куды новый дьякон наш; на одну бы вас доску поставить… Вы должны спасибо сказать, что вас обучили, истягались на вас… Коли бы ты ничего не смыслил, то не вышел бы прямо в священники.
Егору Иванычу ничего больше не оставалось говорить с отцом, и время до обеда прошло скучно. За обедом Егор Иваныч спросил отца, когда ехать. Отец сказал, что завтра именинница жена отца Федора, и надо бы Егору Иванычу сегодня сходить к нему в гости. Егор Иваныч обещался сходить вечером, но отец Федор сам пришел. Это был здоровый мужчина, с брюшком, с огромной бородой. Он пришел, как подобает старшему священнику, в рясе и с палкой. При входе его в комнату Ивана Иваныча все бывшие тут, в том числе и Петр Матвеич, встали и подошли под благословение, кроме Егора Иваныча, которому отец Федор пожал руку.
— Здравствуйте, Егор Иваныч!
— Здравствуйте, отец Федор!
— Садитесь, отец Федор, покорнейше просим! — сказал робко и с трепетом Петр Матвеич.
— А! и ты дома!.. Что, еще не пьян? — сказал Петру Матвеичу отец Федор.